Хемлок Гроув [любительский перевод] - Брайан МакГриви

Затем снова наступила тишина, Оливия убрала зеркало и прошла мимо Прайса, мягко ступая босыми ногами.

– Прибери там, – скомандовала она.

Он даже не обернулся, услышав, как зарычал мотор, и машина рванула с места. Огонь в бочке прогорел до углей, пепел смешался с пеплом от предыдущих костров, оставив только золу для следующего раза, когда Оливия сожжет свой наряд. Он пошел вниз по реке, выискивая крышу Института за хребтом холма.

– Маяк запятая направляющий одинокий сосуд через воды зла запятая если он вообще когда-либо существовал точка, – сказал Прайс. – Он снова напомнил себе запятая что какой бы ни была жертва личной совести запятая даже его человечность требовала от него скудного покаяния точка. Тело запятая которое он создал для девушки запятая не совершенно запятая и пока он не усовершенствует процедуру возрождения Шелли Годфри запятая чтобы заставить мир любить ее так же запятая как он запятая обязанность поддерживать свет тире небольшая цена точка.

А затем огни Белой Башни погасли.

– Что за чертовщина?! – сказал Прайс.

16:25

Доктор Годфри остановился на подъездной дорожке Дома Годфри и не обнаружил ни одной машины поблизости. Он выбрался из автомобиля, подошел к крыльцу и сел на ступени. Был момент, когда захотелось позвонить самому, но тут же прошел – казалось, будто крадешь у богов. Перед этим он заехал в городской морг, поглядеть на последнюю девушку; если она та, о ком он думает, то это многое для него значит. Но, к его удивлению, тело оказалось слишком половозрелое, чтобы быть Кристиной; удивился, потому что надеялся, что это будет чье-то другое тело, чья-та другая девочка, которую забрали этой ночью, и он знал, что, так или иначе, поплатится за это. Это не больно, думал он. Быть растерзанным диким зверем, на самом деле, не так уж и больно, чувство страха запускает выработку естественных опиатов, которые обладают обезболивающим эффектом. Умирать так не больно: ты просто окунешься в мягкие объятия эйфории. Затем он опомнился: обеспокоенный сосед позвонил и спросил, есть ли у нее шрам от ожога на тыльной стороне левой ладони, и последняя жертва обрела имя. Годфри остался один на один с нуждой в женском теле, полном жизни и похоти и всего самого жуткого, что с гнилой любовью уничтожил этот зверь. Для столь внезапных плотских императивов, какой же лучше всего подойдет архетип? Но ее тут не было, как и не было между ними каких-либо контактов за последние несколько дней. Это и не важно, правда; он столько лет потратил, возводя рациональную империю слов в войне против собственного рода, что теперь ему не было никакого дела до того, что о нем говорят, – он был одержим тем, чего на самом деле желал. А желал он свергнуть монстра и спасти свою семью.

Годфри почувствовал легкое покалывание в запястье и, глянув вниз, обнаружил семенящие по нему длинные, тонкие ножки. Он поднял руку на уровень глаз и понаблюдал за осторожными, словно он впервые вступил на подобную поверхность, движениями паука.

– Даже если это самая чокнутая семья в мире, – сказал он.

Послышался скрип, и он задом почувствовал движение досок. Стряхнув паука с руки, он подвинулся, освобождая место для Шелли. Они вглядывались вдаль, туда, где расстилалась долина. Скоро наступит ночь, и вдоль дороги зажгутся уличные фонари. Он потянулся и погладил ее между лопатками.

– Скоро все закончится, – произнес он.

Он сказал это, как утешительную банальность, но в то же время сам понял, что это – правда; так спящее тело, знающее о скором звонке будильника, может почувствовать его заранее. И слава Богу.

– Все в безопасности, – продолжил он. – Лита дома. Ребята в часовне. Твоя мама…

Он вдруг понял, что у него нет четкого представления, где она может быть, и ни одному из них нет дела до ее безопасности в той же мере, как и до внезапной инверсии силы тяжести или когнитивной нежизнеспособности в космосе.

– Между мной и твоей мамой все непросто, – сказал он. – Так же непросто, как устройство адронного коллайдера. Прости, что приходилось врать тебе. Мы лгали об этом так долго, я почти забыл, что есть кто-то, кто до сих пор мне верит. Но это не делает правду приятнее.

Он остановился, помолчал, затем продолжил.

– Ты свет, – произнес он. – Ты освещаешь людей, выявляешь в них самое светлое и самое темное. С тобой я всегда становился лучше, поскольку ты освещала мой путь. И потому, то, каким образом ты узнала о моей плохой стороне, делает все хуже. В этом твоя трагедия, и ничто не разбивает мне сердце сильнее: тебя всегда будут окружать люди, не достойные тебя.

Шелли повернулась к нему. Ее глаза увлажнились, но не от слез: просто легкая пелена света. Годфри отвернулся, в горле застрял ком. Никогда в своей жизни он не видел более чистого обещания искупления и не чувствовал, что не достоин его.

Зазвонил его телефон.

– Извини, – сказал он дрогнувшим голосом. – Я… я должен ответить.

Это был Интаки. Он долго слушал, а затем сказал, что будет так скоро, как только сможет.

– Подожди пока у меня в кабинете, – сообщил он. – Постарайся не допустить третьего акта. – И повесил трубку.

– Мне нужно идти, – произнес Годфри. – Шериф не в себе, отказывается сдать свое оружие. Семья Фредериксов нашла его сидящим на их лужайке с ружьем в руках, он пел песни Пэтси Кляйн. Ее песни вкупе с огнестрельным оружием никогда не доводили до добра.

Шелли вопросительно посмотрела на него.

– Дженнифер Фредерикс, – сказал он. – Она была последней.

Она уставилась на него. Свет в ее глазах внезапно ослепил, как полуденное солнце, и заморгав, он отвернулся.

– Ты в порядке? – спросил он. – Шелли…

Она встала. Из ее горла вырвался гул, низкий стон звериной скорби: словно все ее страдания – какой-то особый вид предательства, как можно поверить в то, что произошло? И ты, ты сама позволила этому случиться.

– Милая, – начал Годфри, потянувшись к ней, но ухватил только воздух, – Шелли неожиданно рванулась вперед, опустевшие ступени и крыльцо вздрогнули, а она упала на лужайку и растянулась во всю длину рядом с автомобилем. Годфри беспомощно смотрел, как она поднялась, пересекла лужайку, – огни фонарей резко затухали, когда она проходила под ними, и продолжали гаснуть дальше вдоль холма; она скрылась из виду, а он продолжал слышать грохот ее шагов и резкий, возрастающий крик ужаса и отчаяния, который, казалось, мог достичь самих небес.

Годфри был потерян. Ничто в его опыте общения с племянницей не говорило, что она может так двигаться или производить подобный шум. Вот так же в детстве он впервые увидел котел Бессемера: ужасающий дракон, изрыгающий огонь и пар из своей пасти, но и это было не все – скрытый потенциал ежедневной мощи, затаившейся, но в то же время у всех на виду, ждущей своего часа, чтобы вырваться наружу.